Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Александра Бруштейн

Что он мне говорит, ох, что он мне говорит! «Стыдно! Неприличные шалости! Неуважение!» Ну, все слова, какие можно придумать к этому случаю. Я слушаю все это, стоя в своей парте. Ксендз не кричит на меня, не ругает меня, он даже не повышает голоса; он стоит, седой и несчастный, реденькие волоски на его голове – как на корешке редьки. Ксендз отступил от своего стула, под который медленно, неумолимо течет тонкая струйка молока… От всего этого мне еще тяжелее. Поднимаю глаза, – ох! Ксендз смотрит на меня без всякой ненависти, даже как-то грустно, – наверно, он думает: «Вот как нам, полякам, плохо! Всякий ребенок издевается над нами!»

– Простите, пожалуйста… Я нечаянно уронила ранец… а там была бутылка…

Ксендз смотрит на меня испытующе. Он старый человек, он знает людей, и он верит мне. Лицо его смягчается.

– Ну-ну… – говорит он. – Все бывает. Все бывает на белом свете.

В класс каждую минуту может нагрянуть Дрыгалка. И тогда – ох, тогда мне несдобровать!..

Оборачиваюсь к Мане Фейгель… Маня умная, толковая, я всегда во всех бедах бегу к ней. Но Мани нет в классе! Куда она могла деться, она же прежде была на уроке, она сидела позади меня, – как же она смогла пропасть? Не сквозь землю же она провалилась! Ну, все равно все погибло, сейчас прибежит Дрыгалка, и начнется такое!..

Но в класс быстро входит не Дрыгалка, а Маня! В стремительном развороте моих несчастий – падение ранца, раскупорившаяся бутылка, белый ручеек, текущий как раз под стул ксендза, гнев ксендза – я и не заметила, как Маня бесшумно выскользнула из класса (потом все говорили, что и они не видели этого). И вот Маня возвращается. В руках у нее – тряпка (Маня бегала за ней к дежурной горничной – «полосатке»). Быстро, ловко, умело Маня вытирает пол; тряпка вбирает в себя мои «молочные реки», и уже ничего не видно. Пол только немного влажный – там, где текло молоко. Маня прячет тряпку за шкаф, садится на свое место позади меня.

Подоспевшая к концу урока Дрыгалка застает класс в безукоризненном виде: полный порядок, все сидят чинно и тихо, ксендз говорит о том, что нужно выучить к следующему уроку. И – удивительная вещь: ксендз на меня Дрыгалке не жалуется!

С этого часа я ксендза больше не обожаю. И вообще никого не обожаю. Довольно с меня!

И молока мне больше на завтрак не дают.

Глава девятая

«Детский рай»

В воскресенье мне предстоит большое удовольствие. Это придумал дядя Мирон – брат папы и третий по счету сын бабушки и дедушки. Он только в этом году окончил университет (он – юрист) и поселился в нашем городе. Я очень люблю этого моего дядю. Все удивляются, – и в самом деле, это немного удивительно, так как у дяди Мирона самый несносный характер, какой только можно придумать! Он всегда брюзжит на всех и на все, ворчит по всякому поводу и даже без всякого повода, ко всему придирается. За этот несносный характер бабушка прозвала дядю Мирона еще в его детстве «старой девой»! А я вот очень люблю дядю Мирона! Не то чтобы на меня не брызгало ни капли Мироновой ворчливости – нет, мне иногда здорово от него попадает! Если он берет меня с собой куда-нибудь – на гулянье в городском саду, в кондитерскую или в магазин, где он покупает мне подарки, – дядя Мирон ни на минуту не перестает делать мне замечания:

«Закрой рот – муха влетит!»

«Как ты ходишь! Ну как она ходит!»

«Не горбись, как будто тебе сто лет!»

«Не говори так громко!»

«Не смейся!»

И так далее, и тому подобное.

Однако на меня все это дяди Мироново словоизвержение не производит никакого впечатления. И по самой простой причине: я не обращаю на все это ни малейшего внимания. Ворчит – ну и пусть себе ворчит! Придирается – ну и на здоровье! Я знаю, крепко знаю и всегда чувствую, что дядя Мирон меня нежнейшим образом любит, что ему со мной приятно, даже иногда весело. А что «не смейся так громко, все лошади на улице заржут в ответ!» – так ведь это только очень смешно, разве можно на это обижаться?

Вот Сенечку, моего маленького братца, дядя Мирон (он сам это говорит!) «еще не любит». Мирон не был в нашем городе больше года (последний курс юридического факультета и государственные экзамены!), приехал не так давно. Меня дядя Мирон знал раньше, за это время я стала старше, – надо думать, умнее, занятнее, – а Сенечка еще только-только родился. Когда дяде Мирону с торжеством показали Сенечку, Мирон посмотрел на него, пожал плечами и сказал: «Кусочек мяса!» Мама тогда очень обиделась и в сердцах даже сказала Мирону, что он как был «старой девой», так и остался. Но я понимаю: когда Сенечка начнет говорить, ходить, он Мирону понравится. А сейчас Сенечка хотя и человечек, но все-таки еще, конечно, довольно бессмысленный человечек, если уж говорить совсем начистоту.

Так вот, сегодня, в ясный, погожий праздничный день, дядя Мирон поведет меня в магазин «Детский рай». Это большой магазин, торгующий игрушками и открывший недавно отделение детских книг. Игрушки «Детского рая» меня, конечно, не очень интересуют, я ведь уже не маленькая. Но книги я люблю, а в «Детском раю», говорят, очень большой выбор замечательных книжек. Ну, словом, я – не против. Я знаю, что дядя Мирон будет все время ворчать, как муха жужжит и бьется в окно: «Не верти головой!»

«Здрасте, – она шлепнула ногой по луже! Ботинки мне забрызгала!»

«Не задавай глупых вопросов!» Но меня это не обижает.

До двенадцати часов дня, когда Мирон обещал зайти за нами, еще очень много времени. Но, конечно, я уже с десяти часов утра выбегаю в переднюю при всяком звонке: а вдруг дядя Мирон придет раньше, чем предполагал?

Приходит, однако, не Мирон, а другой человек. Очень интересный, и я встречаю его радостно:

– Господин Амдурский! Здравствуйте!

– Здравствуйте, Шашенька!

Амдурский – маленький-маленький старичок с личиком, похожим на печеную репку, и с удивительно живыми, подвижными птичьими глазами, как черные бисеринки. Это личико-репка обросло густой черной бородой – ну, совсем как у карлика или тролля из какой-нибудь сказки! Надеть бы на его маленькую головку сказочный острый колпачок – и готово! Но у Амдурского на голове не колпачок, а самая диковинная шляпа – она всегда вызывает во мне живейшее любопытство. Очень хочется заглянуть, не спрятаны ли за полями этой шляпы, например, ласточкины яйца или даже вылупившиеся уже птенчики, разевающие голодные рты. Но заглянуть в шляпу невозможно: Амдурский бережет ее, как фамильную драгоценность, – не выпускает из рук, когда стоит, и бережно укладывает у себя на коленях, когда сидит.

Амдурский – сборщик членских взносов в благотворительные общества. Сегодня эти слова, может быть, уже совсем непонятны. В Советской стране нет частной благотворительности. Государство воспитывает сирот в детских домах, призревает стариков, учит детей и юношество в школах и университетах, лечит больных… А как это было во время моего детства, пусть об этом расскажет сам Амдурский – так, как он рассказал это когда-то мне:

– Понимаете, Шашенька, есть которые богатые (Амдурский произносит «бугатые») и которые бедные… Так об тех, которые богатые, пусть у нас с вами голова не болит, – им и без нас хорошо! А вот бедные… Умер бедняк, остались сиротки – куда им деваться? По улицам ходить, босыми ногами по снегу, копейки выпрашивать? Надо бы приют для них – так государства этого не хочет, у нее, у государствы, за сирот сердце не болит. Государства – она только о богатых думает: как бы этим бедненьким богатым получше жилось! Еще: живет бедный человек, работает, как последняя скотина, а когда он заболеет, никому до него и дела нет! Хочет – пусть выздоравливает, а не хочет, так нехай помирает… А прожил бедный человек до старости, всю силу из него работа выпила-высосала, куда ему деваться? Дети бедняков не учатся – государства для них школ не открыла и не откроет, ей на бедных детей наплевать…

Амдурский бережно снимает с колен свою удивительную шляпу и перекладывает ее на стоящий рядом стул:

– Ну, что с ней делать, с этой государствой? Надо на нее тоже наплевать, ничего от нее не ждать, а самим сложиться, кто сколько может, и открыть свои больницы, приюты, богадельни, школы…

Я хлопаю в ладоши:

– Очень хорошо!

– Да, хорошо, но трудно как! – Амдурский горестно качает головой. – Каждый человек платит, сколько может, в благотворительные общества: один платит аж двенадцать рублей в год, другой платит по десять копеек в месяц. И с этих денег мы имеем два госпиталя, – ваш папаша, дай Бог ему здоровья, работает в обоих и денег за это не берет. Имеем богадельню, – ваш дедушка там попечитель, тоже задарма́ много работает! Имеем «дешевую столовую», – за несколько копеек дают там бедняку тарелку супу с хлебом, кашу. Имеем приюты, имеем школы, только, ох, мало школ!.. Все – на эти деньги, что люди платят в благотворительные общества! Но нужно же, чтоб кто-нибудь обходил жертвователей и собирал с них взносы, – нет? Ну, так вот: я – такой сборщик! Я, Амдурский! И сколько нас таких – это же просто не сосчитать: ведь у русских – свои благотворительные общества, у поляков – свои, у немцев – свои…